СТИЛИСТИКА ПРОЗРАЧНОЙ АКВАРЕЛИ
Брегман, Мария; Брегман, Георгий. Слияние со светом: повести и рассказы / Мария Брегман, Георгий Брегман. — М.: Союз российских писателей, 2018. — 152 с.
Книга Марии Брегман и Георгия Брегман «Слияние света» (в оформлении обложке книги использована фотография известного фотомастера Левона Осепяна) порадовала, прежде всего, своей акварельной стилистикой и искристой чистотой, будто сам «Глаз Божий» смотрел в души молодых писателей и велел выносить из сердца на люди каждую светлую малость человеческого бытия. И получилось такое чудесное созвучие миниатюр, созданных из оттенков света, радости и любви. Это и коротенькая миниатюра «Отец и санки», и «Слияние со светом», и «Пальто на диване»… И много всего нежного, доброго, тонкого, где ты как бы соизмеряешь свою собственную жизнь с прочитанным, и во всём видишь зоркий и чуткий Глаз Божий. Всё замечательно. Но именно на двух рассказах и повести из этой книги я особенно хочу заострить внимание.
«Глаз Божий» — казалось бы, совсем маленький по форме рассказ, но сколь глубокий и философичный по содержанию. Сама философия рассказа вовсе не навязчива. Она возникает в сознании читателя естественным образом… Как бы вырастает из самого сюжета и наталкивает на собственное размышление об истинном и ложном.
Вот человек впервые входит в церковь… Вроде в поисках своего смысла Бога… И я когда-то входила… И многие-многие, наверно входили тоже…
И вот это первое чувство неловкости, когда не со всеми внешними правилами знаком… И какие-нибудь богомольные старушки начинают шикать на тебя… И останавливаешься в смущении: «А где здесь Бог?» Не случайно рассказ и начинается с вопроса, от которого сразу берёт оторопь:
— Вы видели когда-нибудь глаза Христа? — сгорбленная старушка смотрела на меня, опираясь на костыль.
Да, от такого вопроса сразу хочется повернуться и уйти. И рассказчик ушёл бы, потому как и у него возникла именно эта мысль — «повернуться и идти отсюда подальше». Но «праведница» снова заговорила:
— Вы первый раз в церкви. Гм… Понятно. И кто же вас надоумил в таком-то возрасте идти в церковь с газетой в руках??! Ну, сказано же в Святом писании…»
А я что-то не помню, чтобы в Святом писании было сказано, что нельзя в церковь с газетой в руках… Но ведь и Святое писание каждый по-своему читает. Вроде про то, что «хулить» — это хорошо, там тоже ничего не сказано. А Глаз Божий вовсе не на то взирает, что в руках, а скорее на то, что в сердце…
Я невольно вхожу в состояние рассказчика, становлюсь на его сторону и так же удивляюсь, когда друг, соблюдающий все «посты», на вопрос
«… а ты глаза Христа видел?… они живые?», вдруг отвечает: «…какие же они живые, они ведь нарисованные». Получается, что всё представление о божественном у друга Василия не выходит за рамки иконы, в которой, кроме «нарисованности», он ничего не видит.
И я тоже начинаю думать: разве Глаз Божий померяется изображением на иконе? Разве он не через людей открывается? И уже радуюсь за рассказчика, который отправляется в Оптину пустынь и находит то истинное, что искал.
«Я стоял около иконы и не мог оторвать глаз. Всего моего тела не существовало больше. Были только мои глаза и Его».
В полной тишине, без злобного шипенья той старушки, опирающейся на костыль, без фальшивой приверженности внешним атрибутам, оно вдруг открывается… Открывается само собой. А когда ещё и озарённый этим Глазом человек подходит, как к моему рассказчику подошла монахиня, открывается совершенно иной, подлинный смысл верования.
«Я переводил взгляд на икону, то на монахиню, а она улыбнулась более широкой улыбкой и сказала:
— Глаз Божий — он и в тебе, и в каждом, кто смог его узреть. Ты нашёл себя. Благослови тебя Бог!»
> > >
…Если бы в синих горах не было этого замка, то, скорее всего, его пришлось бы выдумать. А если бы в замке не встретился тот человек, несущий в себе запал фантастической влюблённости, то его, наверно, тоже пришлось бы выдумать. На первый взгляд, чисто женский романтизм.
Но что-то подсказывает мне, что рассказ совсем не о том, что излагается в сюжетном плане. Увлекательнейшее чувственное приключение «В стране синих гор» написано столь искусно, что при первом прочтении я так увлеклась сюжетом, что даже не почувствовала двойной игры авторов.
Только при втором прочтении поняла, насколько это чудесная игра воображения. Героиня его, и в то же время автор, как бы намеренно материализует своё воображение, вовлекая себя в придуманную этим воображением игру. Героя программирует второй автор — мужская сущность.
Опять же, две этих авторских сущностей вовлекают меня, читателя, не просто в канву переживания необыкновенно романтических чувств, а моделируют свою возможность устоять перед искушением. Вот, как бы оно было, если бы было на самом деле… Вот, когда задыхаешься от внезапно нахлынувших чувств, а у тебя и любимый муж, и дети, словом — замечательная семья… Или, с точки зрения мужской сущности, где тоже надо выплеснуть дивное нечто, выплеснуть и оставить себе на память. Память без продолжения. С точки зрения женщины. Вопрос для себя самой:
«А сможешь ли устоять перед сказочным принцем»?.. И с точки зрения мужчины — как поступить, когда оно вот так космически нахлынуло?
«Он удивил меня своей внешностью: белые, завитые самой природой кудряшки струились вдоль лица и спускались к шее. Глаза горели огнём солнца и смотрели на меня с таким интересом, что я тоже повернула к нему голову и стала смотреть на него… проходили минуты, и мы с какой-то космической скоростью стремились всё ближе друг к другу».
Сейчас они разойдутся. Муж говорит: «Нам пора». Авторы снова как бы моделируют игру в волшебное продолжение. И я, читатель, очень хочу, чтобы это продолжение последовало. Не верю, но хочу. Мы, как будто вместе играем в волшебное продолжение. Он (почти принц) оставляет на столе бумажку с телефоном и «е-мэйлом».
«Он стоял в это время вдалеке и ждал моего быстрого мимолётного взгляда. Как только мы снова встретились глазами, он заулыбался с такой же надеждой, с которой я смотрела на него, пока не увидела его телефон, — я поняла его взгляд, почувствовала сердцем, он упрашивал позвонить ему. Мне показалось, что я чуть ли не вслух ответила. Конечно, позвоню».
Я, читатель, ещё один герой этой волшебной истории. Я же всё понимаю про нравственность, верность… Но чувствую, что сейчас должны возникнуть сомнения героини и противоборства чувств. Авторы чутко чувствуют моё читательское желание и, как бы улыбаясь, подыгрывают ему. Обуянная напором чувств, героиня, как и должно, начинает переживать случившееся, метаться…
О, великая сила искусства! Дальше ничего не скажу. Доставлю удовольствие читателю — узнать самому. Только замечу, что авторы столь тонки и искусны, что я получила массу удовольствий от ощущения влюблённости и борьбы с нею.
В общем, этот рассказ я прочитала и в третий раз… Прочитала и нашла в нём ещё некоторые детали, пробуждающие новый взгляд. Тонкие и необычные детали. Даже если авторы фантазировали, то фантазировали так реально… Так искусно создавали эту историю… Наверно, исключительно для того, чтобы душа моя просто верила и восхищалась. И отдыхала от ощущения радости, что всё случилось именно так, как я хотела.
> > >
…Как любительницу всего мистического ,повесть «Неслучайная встреча» захватила меня сразу. Нет, это не просто мистика и фэнтази. Это описание вполне реального будущего. Память слегка изменяет. Но кто-то или из японских писателей или из китайских, уже получил нобелевскую премию за произведение на тему клонов. Правда, в том произведении, насколько помню, всё было страшно и безысходно. Клоны так же любили, так же были наделены чувствами, но они знали своё предназначение — быть просто биологическими запчастями для других людей. Талант Марии и Георгия в этой повести проявляется в свежести мышления. У героев этой повести нет ни толики смирения с безнадёжностью своего предназначения. Валентин и Адель, мистически чувствующие друг друга, мистически любящие друг друга, анализируют ситуацию, чутко взаимодействуют и всю свою волю и силу мысли направляют на то, как преодолеть сам процесс клонирования людей.
Повесть захватывает. И там, где возможно только единственное«вход» в неизбежное, всего лишь один-единственный «вход», герои находят «выход». Держась друг друга, вверяясь чувству любви, используя полученные знания, они побеждают силу ненужного, губительного прогресса.
Подробно ничего не хочу говорить про эту повесть. Просто хочу, чтобы вы её прочитали. Прочитали, задумываясь над своим местом в социуме и возможностями своего разума. Это замечательная повесть. Замечательная, как и вся книга. Я искренне желаю авторам продолжения совместного творчества и достижения новых литературных вершин.
ПОВЕСТЬ СВЕТЛАНЫ ВАСИЛЕНКО «ШАМАРА»
Василенко, Светлана. Дневные и утренние размышления о любви / Светлана Василенко. — М.: Союз российских писателей, 2016. — 592 с.
Про «Шамару» услышала я в «Переделкино».
Сидели мы со Светланой Василенко в моём гостиничном номере, пили кофе перед поездкой в музей Тургенева на церемонию награждения конкурса «Бежин луг». Светлана рассказывала про свой сад в Ахтубе, про то, как персики зреют летом, и никуда не уехать: не бросить сад. И ещё про какой-то мистический случай рассказала, на что услышала: «Повесть твоя и здесь шамарит».
— А в подаренной мне книге «Дневные и утренние размышления о любви» есть эта повесть? — поинтересовалась я.
Оказалось, что есть. Эта большая книга всегда лежит у меня на полке над моим компьютерным столом, и, когда хочется особенно насладиться изысканностью самобытного стиля Светланы, открываю её. Вот и в этот раз, вернувшись из Москвы, открыла книгу, нашла «Шамару» и уже оторваться не могла, пока не прочитала всю повесть.
Герои Светланы всегда необыкновенные, а сама проза держится на стыке какой-то фантазийной аллегории и грубой реальности. Прочитанное подолгу не отпускает, и потому в книгу заглядываю не часто. До сих пор не отошла от потрясающего образа героини в её романе «Дурочка».
А теперь вот «Шамара». Зэчка. Но само понятие «зэчка» — здесь не более чем социальная наклейка, ярлык. Автор, в свойств-енной ей манере, на протяжении всей повести как бы разрушает привычный стереотип «наклейки» и добирается до самой душевной глубины, что по сути и есть человек. А социальная значимость — это лишь видимость. Показное, бросающееся в глаза. Как видимостью и оптическим обманом выглядит и сама красота места, с описания которого и начинается повесть:
«…Как золотой платок там воздух, как примерно вот какой: жёлтый, шёлковый — он струится в небо, как вода наоборот, как растение. Он для губ — нежно-горяч, губы спекутся, как вишни в садах, вишни сладкие, на зубах песок.
Песок золотой. Золотая Орда упала, разбилась, превратилась в золотой песок. Река называется не по-русски — Ахтуба. Начнём».
Такой вот запев. Светло всё кажется, сладко-ласково, будто сказка дивная начнётся сейчас. Но как бы не так. В танец Шамары под майским солнцем на берегу реки врываются бронетранспортёры, от которых все пытаются убежать. Эту фантасмагорическую картину бегства от бронетранспортёров можно воспринять как некую аллегорию, как нечто грубое, не свойственное красоте природы и танца… Как нечто инородное, врывающееся в привычную картину жизни. Таким бронетранспортёром, можно сказать, ворвалась в жизнь Зинки Шамары и новая зэчка — Наташа.
Образ появившейся в общежитии зэков новенькой, Наташи, рисуется, как образ мадонны, только в очёчках. И это уничижительное «очёчки» несёт оттенок какой-то искусственной защищённости. Будто она и в самом деле из тех благородных, о которых пел Лера гермафродит. Из тех благородных, о которых грезил бы каждый здешний мужик на зоне.
Лера, существо неопределённого пола, пожалуй единственный, кто приблизительно по-человечески любил Зинку-Шамару. И даже предлагал ей жениться, обещая, что после операции станет мужчиной.
Это, когда бывший муж Устин в своём рыбацком домике не пожелал по-настоящему обогреть её. И вот:
«Она идёт с петлёй на шее, держит верёвку рукой, отставив локоть, — будто вывела себя на прогулку. Идёт в купальнике по городу, врубив маг.
Мужики у пивного ларька позвали:
— Иди сюда, мы тебе на платье скинемся!
Рожи красные. Добрые. Смеются. Все смеются, даже автобусы. Она идёт и рыдает на весь город. Голая, с петлёй на шее, маг орёт. И вдруг слышит:
— Шамара!!!»
А перед тем как она пойдёт «с петлёй на шее», будет этот диалог. Будто топором вырубленные слова:
— Устин!
— Уходи!
— Я…
— Я сказал! Я видеть тебя не хочу!
— Ты меня не любишь?
— Ты кто, человек или кто?
— Сам-то кто?
— Кто?
— Тюремщик!
— Что?
— Урка!
И снова этот Лера — «шут гороховый» со своими семью собаками навстречу. А она, в бабском горе своём, в мыслях об Устине признаётся собакам: «Он меня не любит»… и «собаки лижут ей лицо». Будто во всём происходящем только эти собаки и есть — всё понимающие, сочувствующие, единственно правильные люди.
Любовь ли это? Или дикая животная страсть, с которой и жить невозможно и отпустить её — никак. Попадая в грубый мир, человек как бы становится деталью его мрачно вращающегося механизма. Отсюда — и Долбилкина, и Стукалкина, и прочие существа, заполняющие собой зону. Но автор мастерски разбивает этот механизм, вскрывая отдельные проявления человечности в каждом, к кому приклеен этот ярлык, — зэки.
Ростки человечности сначала кажутся маленькими, незначительными, но на то они и ростки. И страдают вместе. И в страданиях этих как-то незримо, как-то по-своему растут. Грубая на первый взгляд Шамара способна плакать над чьей-то бедой, способна сочувствовать… И хотя для неё в этой зоне нет ничего важнее её собственной необузданной любви, она и с этим чувством в итоге сумеет справиться.
Светлана Василенко и сама мастерски справляется с разрушением понятия единого зла. Зло и насилие в её повести не имеет постоянной величины. Всегда находится кто-то ещё злее и ещё сильней. Вот Долбинкина и Стукалкина, показывая Наташе, новенькой, Зинку-Шамару, представляют её так: « Шалава. Блатная. Муж здесь на химии работает. Не связывайся.» И Шамара перед этой новенькой бравирует своей «крутизной»:
«— Ты на химию приехала! Очки надень — здесь одни зэки, дура».
И казалось бы, ох как жалко выглядит эта Наташа. Но в один момент всё переворачивается И эта удивительная способность автора — мгновенно менять состояния людей, ситуации, будто переворачивать и рассыпать карточные домики, а потом с завидной быстротой собирать их, перевоплощая прежнюю конструкцию в нечто совершенно новое. И вот уже ночью в комнате общежития. «Блатная», с которой лучше не связываться, сама, прячась на балконе, просит Наташу не выдавать её разъярённому Устину. И снова восхищает дивная особенность автора — поэтически рисовать даже самые немиловидные картины:
«Шамара сидела в бочке. Вода в бочке серебряная от луны. Голова Шамарина будто на блюде серебряном лежала.
С шумом вылезла, укроп сбрасывая».
И вот уже беспощадный, безжалостный урка Устин вдруг проявляет нежные чувства не к Шамаре, а к этой Наташе.
В автобусе Шамара смотрит, как Наташа уткнулась в давке в грудь Устина.
«Она смотрела на них, как там они смотрят друг на друга ранеными глазами, — и этой пытке не было конца» И всё без переходных мостиков. Сама пластика прозаической канвы быстро меняется, не требуя объяснений. В моём восприятии она выглядит ассоциативно безупречной. Не перестаю восхищаться этими мгновенными перепадами ситуаций, этими качелями душевных, почти хищнических терзаний Шамары. Выкинула на помойку все вещи Наташи, книги… Оставила себе только её розовое платье. Будто кусочек любви Устина, перепавшей теперь Наташе, пытается примерить на себя… вернуть… И вот:
«Шамара в розовом платье бродит по двору Устина. Лодки лежат, яхта недостроенная.
— Устин, — позвала.
На дверях замок. Потрогала».
Да, там жестоко всё, грубо, страшно. Туда лучше не попадать. Там, как в жерле всё сминающего механизма… Какого-то немыслимого аттракциона судьбы. И откуда-то внутри меня появляется этот смех надсадный.
Он застрял где-то в глубине горла и не может выкатиться. Будто смешно оттого, что жернова сейчас перемелют тебя… Перемелют вместе со всей твоей ненавистью и любовью.
« На дверях замок» — это уже как рефрен в неизбывности. А потом — эстрада. Как образ лицедейства. Сцена, после которой хочется в самолёт, — и навсегда….
И откуда-то вдруг самолёт…
«Шамара в самолёт села — в „петлю Нестерова“. Пустынно было. И ещё не вечер… Она уже не знала, где верх, где низ. Плыла в невесомости руками вперёд, прямо в багровое солнце, как в кровь, и эта сука кричала, прямо в уши кричала:
— Он тебя не любит!»
Как по лезвию обнажённых чувств. По качелям сумасшествия… Он её на расправу ведёт… А она даже сквозь свой подкожный страх всё рядом с ним, словно в какой-то особенной красоте видит:
«Лес был из акаций. И тень была потому ажурная, лёгкая, сквозная. По суровому лицу Устина нежно скользила.
— Иди, иди, — толкнул он её в спину.
Потом шли мёртвой берёзовой рощей. Белые трупы деревьев стояли».
«Он меня любит?» — пожалуй, это единственный вопрос, который её бесконечно мучает. И всё мучает, где она нежные отношения Устина к Наташе видит. И, как в автобусе она, носом в его грудь уткнувшись… И как Устин с ней квас из одной кружки пьёт…
И силу негодования своей героини автор так же через взгляд её передаёт:
«Шамара подошла к ларьку, там в окошке белая дебелая купчиха сидит в кокошнике. На мир фарфоровыми глазами глядела. Вылезала из себя, как тесто из квашни».
Но и дальше от взгляда своего не деться никуда. Снова взгляд этот упирается в одну саднящую точку.
Как «совсем сдурел: Наташу эту на руки взял». Благородная. Будто песню Лера пел…
Всё удержать пыталась. А поезд бесконечно уходил. Сквозь самые отчаянные ужасы уходил. И ушёл окончательно однажды. Как из страшной сказки ушёл… Только «петля Нестерова», которая обычно в вертикальной высоте свершается, сужается до окружности маленькой человеческой шеи. И становится теперь как бы незримой, обретая иной, метафорический смысл. Судьбоносная петля…
Да, жизнь она такая. Даже там, где на первый взгляд иллюзорно шёлковый воздух и золотой песок от рассыпавшейся здесь некогда «Золотой орды», всё равно сквозит инородное что-то. Орда рассыпалась, но что-то осталось от неё и в этом струящемся воздухе, и в необузданности отношений, и в дикости самой природы чувств. Но всё же удивительно само осознание, что даже из дикости способна прорастать человеческая любовь.
«— Отдай Устина!» — просит Шамара тюремщика Макса. Мерзкий типаж — этот Макс. Но она готова на любое самопожертвование, лишь бы любимый ею человек оказался жив. Узнаёт, что кого-то поймали, убили…
Что это вроде как Устин. В морг на опознание идёт. Отрешённая от всего земного. Сквозь дождь, будто сквозь жизнь идёт. От водителя Паши узнаёт, что Устина поймали. Значит, не мёртв, а в морге другой кто-то…
И вот, через очищение невероятной болью пройдя, она уже другая. Солнечный ливень — как финал очищения. Остатки прежних страстей смыты, утекли. Она уже другая. Настоящая, прекрасная, нежная. Не «быдло», как называл всех зэчек тюремщик Макс. Она обо всём договорилась. Она всё устроила ради своего Устина, который уже и не её вовсе. Она уже на высоте настоящих чувств. Она уже осознала, что любовь — это не принадлежность. Это невозможно ни отдать, ни взять. Она смиряется с его чувствами к Наташе. Сердцем отпускает его.
«Попривыкла к темноте. Глянула: далёкой золотой змейкой поезд уходил, Устина уносил. Побрела дальше. На далёкий костёр. У костра Лера пел. Странное что-то, по-английски, разными голосами. Рядом хиппи сидели, песню проживали. Хиппи с кадыком сам с собой у костра танцевал.
Шамара постояла, постояла и заплакала. Она их так всех любила, людей этих. Ей так тепло было. Ей так хорошо было, как только тогда, когда умрёшь, будет».
«Умрёшь» — это опять же понятие метафизическое. В прежней дикой своей привязанности умрёшь. Для чего-то другого. И сама она уже другая.
Другая, потому что сумела разорвать то, что больно и тяжело срослось, что невероятно мучило. Она не Шамара больше. Она — Зинаида Петровна. Человек!
И я поражаюсь, какой силой человеческого таланта, какой глубиной чувств обладает сама автор повести. Как умеет прекрасно написать о страшном. Как умеет развенчать это страшное и из всего наносного вывести своих лучших героев… вывести на свет их глубоко запрятанное — настоящее!
Спасибо тебе, Светлана Владимировна! Спасибо за талант. За человеческое. За настоящее!
Опубликовано в Лёд и пламень №5, 2019
